Иванов А. Преемственность русской историографической традиции в освещении отношений России и Латвии (до 1917г.). Daugavpils Universitātes Humanitārās fakultātes XII Zinātnisko lasījumu materiāli. Vēsture. VI sējums, I daļa. Daugavpils: Daugavpils Universitātes izdevniecība Saule, 2003. 132 lpp.>62.-68.lpp.
__________________________________________________________________

[62.lpp.]

Политические, социальные, культурные аспекты отношений России и Латвии всегда занимали достаточно скромное место в русской историографии. Они затрагивались, как правило, или в обобщающих работах по истории России в контексте русской политики в Балтии, или в любительских исторических сочинениях, которые условно можно отнести к разряду краеведческих. Тем не менее даже на примере такого фрагментарного освещения вопросов политики России по отношению к Латвии можно констатировать концептуальную преемственность русской историографии со времени ее зарождения и до 1917 г. Здесь необходимо уточнение: преемственность не означает неизменность. Напротив, преемственность выражается в развитии и переосмыслении прежних подходов, что предохраняет национальную историографию от опасности превращения в реликт.

Для формирования историографической традиции решающее значение имеет период ее зарождения, идеи которого во многом определяют дальнейшую судьбу национальной историографии. Начальный этап осмысления отношений Руси и первых государственных образований на территории современной Латвии, древнерусского этноса и предков современных латышей отразился в русских летописях - первых памятниках русской исторической мысли [13, с.19-21]. В них запечатлелись как общие средневековые концептуальные представления об историческом процессе [8, с.23], так и политические проблемы, волновавшие общество Древней Руси [22, с.XVI]. Более того, известия и свидетельства летописных памятников часто использовались как решающий аргумент для обоснования политических притязаний и оправдания проводимой политики. Данную функцию летописей обусловила особенность средневекового мышления, придававшего прошлому, традициям, обычаям значение особого авторитета при решении проблем современности [15, с. 29].

В изучении истоков русской историографии истории Латвии особое значение приобретает следующая политическая тенденция, ярко проявившаяся в русском летописании: летописцы Русью обычно называли очень обширную территорию, в которую входили не только земли, населенные древнерусскими племенами, но и все другие области, жители которых когда-то платили дань великим князьям Владимиру I Святому и Ярославу Мудрому. В результате восточная часть современной территории Латвии - земли древних латгалов - рассматривалась как составная часть Руси. Данная политическая тенденция опиралась на полулегендарные известия “Повести временных лет” [10, с. 11; 24, 316. lpp.] о племенах, плативших дань Руси. Вплоть до XVII века древность института дани давала летописцам основание считать эти территории отчиной великих князей, а соответствующее население - их подданными, которые “незаконно” [63.lpp.] отказались от выполнения своих обязательств. Тем самым фактически оправдывались претензии Руси на соседние земли, в том числе и на территорию так называемой Древней Латгалии [1, с. 2-3]. Именно поэтому русские летописи, повествуя о набегах и походах на запад, в земли латгалов, как правило, не приводили каких-либо причин или даже поводов к столкновениям [см., например, типичную запись в Новгородской первой летописи под 6619 годом: 9, с. 20].

Наиболее детально отношения Руси и Древней Латгалии, а позднее - Ливонии, отразились в Новгородской первой летописи и в псковских летописях [9; 11; 12]. Еще больше сведений о западных соседях Руси должны были содержать полоцкие летописи, но они были утрачены уже в XVI веке [25, 18. lpp.].

Новгородская первая летопись содержит много известий о военных действиях против Талавы и Атзеле в XII - XIII веках [9, с. 20, 36, 45, 203, 204, 225, 239], о набегах латгалов на земли Пскова [9, с. 37, 227] и Новгорода [9, с. 45, 239], о совместных походах латгалов и псковитян против Новгорода [9, с. 44, 238] и против литовцев [9, с. 74, 285]. Сведений же о столкновениях с западными соседями в XIV и XV веках мало. Изобразительные средства языка, использованные новгородскими летописцами для описания военных действий, просты. Однако, данная простота производит монументальное впечатление: летописец не вдаваясь в подробности, хладнокровно и как бы отстраненно констатирует факты. Так, описание взятия Юрьева и гибели там князя Вячко (правителя Кокнесе Ветсеке) в 1224 году дается в одном лаконичном предложении: “В лето 6732 <...> Того же лета убиша князя Вячка Немци в Гюргеве, а город взяша” [9, с. 61].

По своей политической направленности и общему содержанию псковские летописи близки к новгородским, но здесь военная тематика занимает более значимое место: в псковских летописях очень подробно описываются битвы и набеги, приводятся сведения о строительстве укреплений на западных рубежах. Наиболее детально описаны военные действия в XIV - XV веках, когда Псковская земля непрерывно воевала с Ливонией [см., например, 12, с. 22, 88, 92-97, 144 - 145, 302], большое внимание уделяется и Ливонской войне [12, с. 235, 237-238, 239, 245-248, 261-262]. Рассказам и свидетельствам о событиях военной истории присущ особый пафос: походы псковитян предстают на страницах летописей как святая война против исконных врагов, как справедливая месть: “<...> и плениша и пожгоша всю землю Немецкую от Юрьева и до Риги, а Лотыголу и Чюхнов, мужеи и жен и детии, овых изсекоша, овых пожгоша, а сущии в лесех от мраза измерзъше оумроша, и инии гладом помроша <...> и поможе богъ въ всякомъ месте воеводам князя великого и псковичемъ, и отмстиша Немцом за свое и въ двадесятеро, али и боле, яко же неции рекоша и Псков сталъ не бывало тако” [12, с. 62].

Однако, именно в псковских летописях встречаются и другие суждения. Размышляя о поражениях Русского государства в Ливонской войне, летописец глубокомысленно отмечает: “<...> и збысться Писание глаголющее: еже аще кто чюжаго похочет, помале и своего останет царь Иван не на велико время [64.lpp.] чюжую землю вземъ, а помале и своеи не удержа, а людеи вдвое погуби <...>“ [12, с. 262]. Эта мысль не была воспринята последующей русской историографией. В качестве лейтмотива русской историографии отношений России и Латвии укрепилась мысль о закономерности и обоснованности притязаний России на территории, образующие современную Латвию, а, соответственно, и о неизбежности их присоединения к Российской Империи, хотя система аргументации и менялась в соответствии с духом времени и уровнем развития исторического знания.

В XVIII веке историографическую традицию, сформировавшуюся в древнерусских летописях, возродил и передал историкам XIX века В.Н.Татищев. Его творческое наследие в равной степени может быть отнесено и к донаучному, и к научному периоду в развитии русской историографии, недаром его труд - “Историю Российскую” - часто называют “последней летописью” [13, с. 83; 15, с. 67]. Возможно, именно поэтому В.Н.Татищев был особенно восприимчив к политической тенденции, запечатлевшейся в русских летописях. В его труде настойчиво акцентируются свидетельства летописцев о политической зависимости государственных образований древних латгалов, ливов, эстов от древнерусского государства, проявлением которой был институт дани [18, с.208; 19, с. 77, 241, 264-265; 20, с. 119, 152, 153, 180, 185, 250, 260]. Соответственно, земли, населенные этими племенами, называются “русской областью” [19, с.265], которая якобы была в полной власти русских князей: “Под сим именем (“чудь” - А.И.) русские заключили Лифляндию, Естляндию и Курляндию до самого Мемеля. Все оное до нашествия ковалеров (немцев - А.И.) состояло в полной власти русской, обаче оные хотя никогда особных владетелей не имели, но часто возмусчением их старейшин противности показывали, за то нередко разорениями наказываны” [18, с. 358].

Необходимо отметить, что В.Н.Татищев не просто воспроизвел летописную историографическую традицию, но и дополнил ее своими рассуждениями (с точки зрения этнологии, совершенно фантастическими) об этногенезе балтийских народов, которых он причислил к “сарматам”, а “леттов” (то есть древних латгалов - А.И.) - к потомкам славян: “Что же Беер леттов из Литвы сказует, то невероятно, но паче видимо, что славян <...> упомянутых остатки, ибо язык их уверяет, что есть славянский испорченный и с ливонским смешанный” [18, с. 229]. Таким образом, в концепции В.Н.Татищева не только институт дани, но и общее этническое происхождение связывает предков современных латышей с русским этносом.

Окончательное утверждение и закрепление данной историографической традиции в русской исторической науке связано с Н.М.Карамзиным. В его “Истории Государства Российского” особенно настойчиво выделяется тезис о политическом господстве Руси в Балтии (Древней Ливонии), главным проявлением которого опять-таки был институт дани, при этом оценочные суждения историка о характере господства приобретают новую окраску: с точки зрения Н.М.Карамзина, это господство не было сопряжено с насилием, а, напротив, было благодетельным для местных жителей: “Вся Ливония платила дань Владимиру <...>. Пользуясь свободою Веры, древняя Ливония имела и собственных [65.lpp.] гражданских чиновников <...>. Однакож, не смотря на умеренность Россиян и на легкость ига, возлагаемого ими на данников, Чудь и Латыши, как увидим, не редко старались свергнуть оное, и не щадили крови своей для приобретения вольности совершенной” [4, т. II, стб. 13]. Несмотря на данную корректировку летописной традиции именно институт дани по-прежнему остается основным аргументом для обоснования исконности “прав” России на Балтийский регион [5, т. IX, стб. 207]. Более скромное место занимает предложенный еще В.Н.Татищевым аргумент об общем происхождении латышей и славян, хотя и встречаются утверждения типа: “Большая половина языка их (латышей - А.И.) есть Славянская” [4, прим. 80 к т. I].

Как видим, Н.М.Карамзин почти буквально воспроизводит тезисы летописной традиции и оригинальные идеи В.Н.Татищева, правда, придавая им наукообразную форму в соответствии с требованиями молодой исторической науки. Именно в таком виде летописная историографическая традиция и внедрялась в исследования рядовых русских историков XIX - начала XX века. В трудах же крупных ученых эта традиция эволюционировала и корректировалась, но при этом не теряла генетическую связь с подходами, наметившимися еще в русских летописях.

В русской историографии после Н.М.Карамзина наибольшее развитие получили три тезиса, иногда бывшие предметом специального рассмотрения, иногда сочетавшиеся в рамках одной исторической концепции.

Во-первых, это спекуляции об общих корнях славян и древних балтов, их этнической близости. Главным аргументом для обоснования данного положения по-прежнему служили довольно-таки дилетантские рассуждения о близости их языков [2, с. 30; 6, стб. 33-34]. Функцию дополнительного аргумента выполняли тезисы о сходстве верований древних балтов и славян [2, с. 38-55]. Однако, уже во второй половине XIX века благодаря развитию научного языкознания и этнографии была доказана ненаучность подобных изысканий, поэтому даже в краеведческих, любительских историко-этнографических очерках авторы особо отмечали: “Но если, принимая во внимание, что в латышско-литовском наречии много славянских слов, причислять эти совершенно различные народности (литовскую и славянскую) к одному племени, то по этим же соображениям можно причислить латышей и к германцам. - Скорее вернее следует объяснить нахождение в литовско-латышском наречии множества германских и славянских слов, как единством происхождения этих языков от санскритского, так и еще более, многовековым, соседственным пребыванием этих трех племен на европейской территории <...>“ [16, с. 27-28 прим.].

Во-вторых, меняется система аргументации для обоснования тезиса о неизбежности и закономерности русского политического господства в восточной части современной территории Латвии. На второй план отступают ссылки на юридический институт дани (хотя практически во всех исторических сочинениях он упоминается); лишь в любительских, краеведческих работах данный аргумент сохраняет свое прежнее значение решающего довода для оправдания притязаний России на земли древних латгалов [см., например, 14, с. 13]. На первое же место выходит интерпретация политической истории Полоцкого [66.lpp.] княжества в XII - XIII веках: входившие в него земли Ерсики и Кокнесе считаются удельными русскими княжествами, поскольку находились под властью князей из полоцкого дома [3, с. 8-9, 27-28].

При этом настойчивое продвижение России к Балтийскому морю предстает как проявление действия исторического закона, который выдающимся русским историком С.М.Соловьевым трактуется в русле географического детерминизма: “<...> и равнина (от Белого моря до Черного и от Балтийского до Каспийского - А.И.), как бы ни была обширна, как бы ни было вначале разноплеменно ее население, рано или поздно станет областью одного государства: отсюда понятна обширность Русского государства” [17, с. 56]. Причем расширение территории государства, по мысли С.М.Соловьева, происходило посредством колонизации этих земель [17, с. 58], сопровождавшейся постепенной ассимиляцией коренного населения. В результате, присоединение Видземе, Латгале и Курземе к Российской Империи было неизбежным: “<...> славянское племя заняло начало и середину течения Двины, но не успело (в XII - XIII веках - А.И.) при медленном движении своем достигнуть ее устья, берегов моря, около которого оставались еще туземцы, хотя и подчиненные русским князьям, но не подчинившиеся славяно-русской народности (то есть не ассимилировавшиеся - А.И.) <...>. Московское государство, сосредоточив северо-восточные русские области, усилившись, начало стремиться по естественному направлению к морю (в XVI - XVII веке - А.И.), ибо в области Московского государства находились истоки Двины <...>. Петр Великий отнял низовье Двины у шведов, вследствие чего положение Двинской области стало еще затруднительнее, потому что верховье и устье находились в области одного государства, а средина - в области другого. При Екатерине II Двинская область была выведена из этого неестественного положения” [17, с. 62-63].

В этих рассуждениях С.М.Соловьева в законченном виде предстает русская концепция истории отношений русского и латышского народа с древнейших времен до конца XVIII века. Эти концептуальные положения определили как общую направленность основного труда С.М.Соловьева, так и отбор и интерпретацию конкретных исторических фактов. Во второй половине XIX века эта концепция стала общепризнанной, и даже господствующей, в русской историографии, органично вписываясь в ткань исторического повествования, о чем свидетельствуют труды многих историков, обращавшихся к истории Балтии [см., например, 3, с. 7; 21, с. 1 и другие].

В-третьих, тезис о благотворности русского господства в Балтии сохраняется [см., например, 21, с. 60], зачастую трансформируясь в откровенную апологию национальной политики самодержавия: “<...> одряхлевшие средневековые порядки <...> только в самое последнее время стали отходить в область предания, и даже в Ливонию начал проникать свет новой истории: стали выясняться основы правильного и свободного развития этой окраины под эгидою русской государственности, равно благосклонной ко всем подданным, без различия национальности или религии” [23, с. 31-32].

В целом, русская историографическая традиция, интерпретируя политику России в Балтии, историю отношений русского и латышского народов, неизбежно [67.lpp.] обосновывала тезис о закономерности и оправданности русского господства в регионе. Трудно судить, почему именно такая политическая и идеологическая направленность трудов русских историков стала господствующей, если не единственной. Возможны два ответа на этот вопрос. С одной стороны, историк всегда, независимо от его желания, выполняет определенный “социальный заказ”, служит своему государству, а поэтому вынужден искать историческое “обоснование”, то есть - оправдание, проводимой политики. С другой стороны, историческая наука всегда национальна, то есть в большей или меньшей степени отражает основные черты самосознания народа [7, с. 31-37]. Поэтому русская историческая мысль вырастает из русского национального самосознания, в свою очередь влияя на него. Поэтому, возможно, русские историки в своих сочинениях искренне и убежденно следовали данной политической тенденции.

В заключение следует подчеркнуть, что концептуальная преемственность русской историографии, рассмотренная только на одном отдельном примере, является ее имманентным качеством, определяющим целостность русской историографической традиции и ее национальную специфику. При этом общая направленность историографии не могла не способствовать созданию и упрочению стереотипов, которые оказали влияние на дальнейшее развитие русской исторической науки.